Полужизни - Страница 104

104

– Поверить не могу, что он такой черствый! – заявляю я, когда возвращается дар речи. Если судить по словам Мэри, Эйден почти садист!

– Нет, веришь! – Мэри словно пытается внушить мне эту мысль. – Марта расстроилась, а Эйден назвал ее обманщицей. Он, дескать, полагал, что Марта ценит его творчество, хотя на личном фронте у них ничего не вышло. Так и выразился, «не вышло», как будто он усилия прикладывал. Тут Марта не выдержала – ляпнула, что на интервью солгала и считает личную жизнь важнее работы. Мол, Дуна и остальные правы: он действительно напыщенный козел. Получилось неловко, ведь кое-кто из «звезд» присутствовал на показе. Только с Сесили получилось еще неловче. – Мэри с отвращением качает головой. – Марта наконец поняла: сказка, которой она столько лет тешилась, умерла. Эйден пригласил ее не просто так: он знал о ее чувствах, знал, что взаимностью ответить не способен, но надеялся, что она все равно купит одну из его жутких картин. А вот ее мать не подозревала, что сказочке конец, и принялась обхаживать Эйдена, намекала на размеры семейного состояния, долго выбирала картину, колебалась, одну купить или две. Марта отвела мать в сторонку и попросила ничего не покупать, но та лишь отмахнулась. В итоге мать пошла на уступку – купила не две картины, а одну, но не поверила Марте, когда та заявила: «Я хочу, чтобы выставка провалилась». Ведь в запале Марта могла запросто наломать дров, а через секунду взять свои слова обратно, вот Сесили и подумала: у дочки очередной заскок. Только все было иначе... – Мэри замолкает.

– Иначе, потому что Марта твердо решила с ним порвать? – неуверенно спрашиваю я, понимая, что сама с Эйденом не порву, даже если он давно со мной порвал. Я люблю его безоговорочно, что бы он ни совершил. Оказывается, простив себя, можно простить кого угодно.

– Иначе, потому что она его возненавидела! – Мэри злится, словно я говорю откровенные глупости. – Она решила одним махом уничтожить и его, и себя – покончить с собой. Марте вообще нравилось все яркое и эффектное. Она пригласила Эйдена, солгав, будто хочет заказать картину. Разумеется, сперва он заартачился: работает исключительно по вдохновению, заказы не берет, – в общем, цену себе набивал, как и предполагала Марта. Но стоило озвучить размер гонорара – пятьдесят тысяч, кривляние прекратилось. Принципиальный и благородный художник не гнушался подачками, если они щедрые. Через день Марта прислала ему чек на пятьдесят тысяч и адрес Гарстед-коттеджа, где любила работать.

– Пятьдесят тысяч?! – изумленно спрашиваю я. – Она располагала такой суммой?

– Невероятно, правда? Для людей нашего с Мартой круга, то есть обычных учениц Виллерса, пятьдесят тысяч вовсе не «такая сумма». Это все равно что для тебя, ну, не знаю... пятьдесят фунтов. Извини, я не хотела показаться высокомерной.

– Дальше нетрудно угадать! – говорю я, не желая слышать конец. – Эйден сюда приехал, и Марта повесилась на его глазах.

– Она заранее все подготовила. Открыла дверь, включила музыку, встала на стол...

– Музыку, – повторяю я. – «Переживу» группы «Дестинис чайлд»?

– Да, именно. Марта хотела, чтобы Эйден вошел в дом, стал ее искать. Он... увидел ее на обеденном столе с петлей на шее. Веревку Марта привязала к осветительной арматуре. Эйден ничего не сказал, а Марта произнесла заготовленную фразу: «Пятьдесят тысяч фунтов твои. Мне они не понадобятся» – и спрыгнула.

Мы обе вздрагиваем, представляя короткий полет, прерванный рывком, от которого остановилось дыхание.

– А ты что там делала? – спрашиваю я, стараясь заполнить пустоту, которая разлилась во мне после истории Марты Вайерс.

– Мы с Мартой были неразлучны, – тускло отвечает Мэри.

– Пока она не встретила Эйдена?

– Даже после того.

– Выходит... – Что-то не дает мне покоя, разобрать бы еще, что именно... Мэри и Эйден, самые близкие люди Марты, оба художники. – Эйден знал, что ты художница?

– До гибели Марты я не была художницей. – Мэри обхватывает себя за плечи. – Я рисовала лишь в школе на уроках – сплошные вазы с фруктами.

«Невероятно!» – едва не вырывается у меня.

– Но ведь... – Я осекаюсь, не осмелившись сказать «Но ведь ты очень талантлива!»

– Это правда. – Мэри опускается на колени перед туалетным столиком, вскидывает голову, медленно гладит шею. – За кисть я взялась по совету Эйдена. Мы ведь оба присутствовали при гибели Марты, но не спасли ее. Трагедия надломила и его, и меня, а изливать душу мы могли только друг другу, остальные бы просто не поняли. Эйден сказал, что живопись избавляет от боли. Нет, он иначе выразился: «Живопись очищает голову от дури». В моей голове дури хватало с избытком, и я последовала его совету. Он помогал мне, говорил, что мои картины хороши, по-настоящему хороши, куда лучше его собственных... – Мэри говорит с запинками. – Я не имела права... прощать Эйдену то, что он сотворил с Мартой. Он объяснил, что видел их отношения совершенно иначе, не так, как Марта. Но даже зная, как он поступил с ней... Повторяю, я не имела права!

– Так вы с Эйденом...

– Мы стали приятелями, только и всего! – усмехается Марта. – По крайней мере, я так думала. – Она поворачивается к зеркалу и смотрит на свое морщинистое лицо. – Понимаешь, какая я эгоистка! Не могу ненавидеть Эйдена за его отношение к Марте. Внушаю себе, что ненавижу, ведь так правильнее и справедливее, но это ложь. Я ненавижу его за отношение ко мне.

Задать очевидный вопрос не хватает смелости.

– Пойдем! – Мэри поднимается на ноги. – Пора тебе все увидеть.

Мэри ведет меня на лестницу. Здесь табачный запах куда слабее, но все же чувствуется. По крутым ступенькам мы спускаемся в просторную кухню, из нее попадаем в кабинет-гостиную с кессонным потолком, а потом в узкий коридор, упирающийся в закрытую дверь. Ключ лежит на притолоке.

104