Полужизни - Страница 108

108

– Как же ты ее предала?

– Заявила Эйдену, что счастливую личную жизнь с радостью поменяла бы на работу, мое творчество. Помню, он заговорщицки улыбнулся, дескать, мы с тобой настоящие творческие натуры, а Марта – так, слабачка! Он рассказал, как Марта призналась ему в том, что солгала во время интервью для «Таймс»... – Мэри щурится. – Я ведь говорила об этом?

Я киваю.

– Марта заявила журналистке, что предпочтет творчество, хотя с радостью забросила бы свое писательство ради Эйдена. А он презирал ее за ложь и мещанское отношение к работе. С такой женщиной он жить не желал. Марта никогда его не заслуживала... – Мэри зажимает рот.

– Расскажи о выставке! – прошу я. Восемнадцать картин. Восемнадцать пустых рам в комнате Эйдена. Впрочем, я не знаю, сколько их, сама-то не считала.

– На следующий день я спустилась с небес на землю и начала задавать вопросы. Когда получу деньги? Галерея опустела, если все мои картины распроданы? Эйден посмеялся над моим невежеством и объяснил: картины не снимают до самого последнего дня. Лишь после демонтажа выставки продавцы платят, а художник получает деньги. По совету Эйдена цены я выставила высокие, чтобы не обидеть себя, после того, как галерея удержит комиссионные. Эйден шутил, мол, ему тоже полагаются комиссионные, он же все организовал. Мне и выставке он уделял куда больше внимания, чем своей работе. В то время я наивно думала, что дело в моем фантастическом таланте! – Теперь за привычным сарказмом в голосе Мэри звучит ненависть к себе. – Я знала, что мои картины хороши, интуитивно чувствовала. «Эйден – художник, человек искусства, следовательно, искусство для него важнее всего на свете», – рассуждала я, пока однажды не поехала в Лондон к подруге и не решила пренебречь советами Эйдена.

– И отправилась в галерею?

– Ага, не вытерпела. А ты бы вытерпела? Я думала, что если с улицы посмотрю, ничего плохого. Просто увижу свои работы в новом, волшебном месте – в настоящей галерее...

Комнату накрывает тяжелая зловещая тишина, которую страшно нарушить.

– Мэри, что ты увидела?

Она молчит, и я повторяю вопрос.

– Напрасно он упомянул название галереи! Придумать же мог, трудно разве придумать название? Фантазии у Эйдена никакой, поэтому я лучший художник, чем он. Фантазия художнику необходима! «Коннафтон».

– Что это?

– Галерея. Моих картин там не было, а владелец никогда обо мне не слышал. Я позвонила Эйдену и сказала, что увидела, точнее, не увидела в галерее. Он велел вернуться в Гарстед-коттедж. Его голос звучал так... холодно, враждебно. Казалось, в него вселился страшный чужак, уничтоживший прежнего Эйдена. Тогда я и вспомнила: прежний Эйден довел Марту до самоубийства! После гибели Марты я так отчаянно искала родственную душу, что позволила себе закрыть глаза на очевидное. Вместе с Эйденом мы прошли страшные испытания, и какое-то время это казалось определяющим.

Зажмурившись, я вспоминаю сцену в лондонском отеле, когда поведение Эйдена изменилось до неузнаваемости. «Всякий раз, когда друг добивается успеха, во мне что-то умирает», – написал он Марте Вайерс. Неужели он так подло обошелся с Мэри из зависти к ее таланту?

– Я вернулась в Гарстед-коттедж, увидела открытую дверь и стала звать Эйдена, – тихо продолжает Мэри. – Он не отвечал. Я искала, искала и в итоге нашла его здесь. Сперва я ничего не поняла, хотя знакомые детали в куче мусора заметила тут же. Недоумевать долго не пришлось: Эйден объяснил, каков расклад. Планом моего уничтожения он гордился безмерно, назвал акцию шедевром. – Мэри обходит вокруг сияющего красками «могильника». – Никакой выставки не было, мои картины в Лондоне никто не видел. Эйден взял их – с моего, кстати, разрешения – и одну за другой уничтожил. Из-за моей поездки в Лондон и ослиного упрямства план осуществился не полностью, ведь планировалось это... – Мэри пинает «могильник» и стонет от боли, у которой есть собственный, пугающий меня голос. – Вот такой сюрприз ждал меня в конце выставки вместо чека из галереи.

– Прости! – шепчу я. Теперь понятно, почему Мэри не продает свои работы, хранит их дома и никому не доверяет.

– Я стояла над этой кучей, всхлипывала, умоляла объяснить, почему он так поступил, а Эйден тем временем выложил сюрприз номер два – список проданных картин, но не поддельный, а настоящий, с его выставки в «Тик-таке». Девять фамилий, начиная с Аббертона, принадлежали покупателям картин Эйдена, а не моих.

– Новые картины, – бормочу я больше себе, чем Мэри, – вот почему на них контурные фигуры без лиц: те люди ненастоящие!

Вот откуда Эйден знал, что Мэри напишет девять картин. Знал, как назовет те восемь, что последуют за «Аббертоном».

– Люди, купившие картины Эйдена, наверное, настоящие, – равнодушно говорит Мэри.

– Почему, почему он так поступил?

– Эйден не объяснил. Это было хуже всего. Сказал только, что его просто тошнило, когда в ресторане я поставила творчество выше личного счастья. Мол, это верх напыщенности. К тому моменту я занималась живописью менее года и уже считала ее смыслом жизни. Живопись – единственное, что меня тогда интересовало. Ничего не изменилось...

Мое замешательство Мэри принимает за недоверие.

– Если хочешь, я назову тебе причины его поступка. Когда Эйден перешел к угрозам, я быстро поняла, каков расклад. Прежде чем уйти из этой комнаты и моей жизни, он схватил меня за шею, сжал так, что я мысленно попрощалась с жизнью, и прошипел: «Больше не напишешь ни одной картины, ясно? И как Марта умерла, никому не расскажешь. Если выясню, что ты нарушила любой из запретов, в следующий раз в петле будешь болтаться ты!» – Мэри содрогается. – Отныне никто не мог разрушить его карьеру. Он свято верил, что станет знаменитостью и нам с Мартой ему не помешать.

108